— Ты как здесь оказался?
— Стреляли.
(«Белое солнце пустыни»)
Война, начавшаяся 27 февраля 2014 года, быстро стала обыденностью. Не той, бытовой, очевидной вроде сквозняков, пробок и шустеров. А замечаемой лишь периферийным зрением, которое как раз и настроено на предупреждение об опасности.
Это не потому, что война — нам всем побоку. А потому, что лицезреть это все постоянно — надо иметь мужество. Не стероидно-показное, «на камеру», а внутреннее, внегендерное. И у него тоже есть свои ресурсы, и они тоже иногда исчерпываются. Теряться достоинством — этому нужно учиться. Человеческое, слишком человеческое.
И человек инстинктивно отворачивается, как от холодного порыва ветра, выжимающего слезу, внешне от выплаканной не отличающуюся. Но, говорят, там химический состав другой, если от души.
Даже сегодня, имея налицо абсолютно все атрибуты войны, кроме воздушных боев (которые при такой динамике развития событий не за горами), слово это пытаются произносить как имя Волдеморта в «Гарри Поттере — «тот, чье имя мы не называем». Защитная реакция организма отторгает то, что может вынудить организм к полной смене образа жизни и сделать его более уязвимым. Тратить личное время своей жизни на подготовку к возможной смерти, которая и так рано или поздно придет. Смерть в сбитом самолете физиологически ничем не отличается от смерти в автокатастрофе. Но метафизика войны предполагает, что есть некий могущественный надличностный фактор, обладающий непостижимым сверхсознанием, некий сверхсовременный Вий, могущий обратить свой взор лично на вас.
Поэтому когда бездыханные грянутся оземь где-то рядом, мы торопимся переместить их и сопутствующие события в зону периферийного зрения, как бы не встречаясь лично взглядом со смертью, не провоцируя ее на внимание.
Все чаще большинству украинцев трудно разделять радость и горе ближнего. Каждое из слов в этой фразе можно подвергать сомнению и ставить в кавычки, если речь идет о принципиальности — это дорогое удовольствие в эпоху кризиса. Благотворительность — это добродушие богатых. В нашей повседневной жизни — это попросту милостыня. Помощь нищим и обнищавшим, подаяние Украины ради.
«Небесная сотня» превратилась в художественный мем, а сбор средств на памятники и прочую помощь — в фарс, чему немало спосоствавало превращение Майдана в место обитания камуфлированных бомжей. Судьба искалеченных физически и психически порой хуже, чем судьба погибших. Учащаются трения между переселенцами с Востока и местными. Вполне предсказуемые. Я сам помню с детства — напряженное отношение окружающих к принудительно переселённым с территории Польши по акции «Висла». Сотни убитых и тысячи раненых уже не художественный образ войны, а ее реальность, традиционно деформируемая воюющими сторонами для своей выгоды. На Востоке погибли дети, которых никто и не собирался эвакуировать. Предупреждать об этом было неприлично, это означало — сеять панику? Вы еще паники настоящей не видели. Я еще раз хочу напомнить то, о чем предупреждал в конце декабря 2013 года,— военная победа АТО, если она состоится или будет объявлена таковой, и исчезнет фронт — переведет конфликт в террористически-диверсионную фазу в тылу. То есть туда, где живем лично мы.
Немилосердность — очень хорошая социальная база для террористов, не только в смысле вербовки жестокосердых идиотов, но и как маскировочный фон, позволяющий спрятать отклоняющееся поведение террориста.
Общество пропитано ненавистью в первую очередь к самим себе, ненавистью за лоховское легковерие, жадность и глупость, в которых признаться чрезвычайно стыдно. Но это стыд подростка у венеролога, боязнь наказания и презрения, когда сама жизнь еще весьма слабо ценится.
Когда денег и возможностей становится меньше, круг ближних резко сужается, потому что первоначально он расширялся для того, чтобы похвастаться успешностью. Радости других мы и так не очень приучены были радоваться, скорее втихую завидовали. Машину купил —бандит, замуж вышла — проститутка, дом построил — коррупционер, дети за границей — предатель, не убили на Майдане или на войне — трус. Ну, в общем, вы в курсе.
Соболезновать горю других учили мировые религии, но при ближайшем рассмотрении становится понятно, что это во-первых, касалось в первую очередь единоверцев, во-вторых, это помощь, при всей сугубой молитвенности, там всегда материальна. Последняя рубашка, преломление хлебов и так далее. С этим у нас оказалось далеко не все так плохо, как можно было предположить, говоря о секуляризированном обществе.
Но и не все хорошо. Помощь страждущим зачастую либо неосознанно демонстративна, эдакое социальное жертвоприношение, либо, увы, нелепа по конечному результату. Этой полудетской добротой людей пользуются многочисленные аферисты, на ней делают карьеру чиновники, выдают за плоды своих стараний некоторые политики и общественные активисты.
Страх разделить горе ближнего происходит и из суеверных предрассудков накликать беду на себя, сродни тем средневековым страхам, строго кодифицировавшим отношение к смерти и трупам. При том, что любительская анатомия и разные домашние вскрытия умерших были популярны в той же степени, в которой сейчас популярны социальные сети. По всей видимости, с тем же познавательным и ритуальным эффектом.
Культура милосердия не заложена в человеке, да простят меня книжные гуманисты. Она, как и всякая культурная составляющая, является результатом воспитания. Эффективный поведенческий стереотип внедряется в сознание и подсознание тогда, когда человек осознает выгоду такого поведения. Выгода — это не барыш и не прибыль. Тело и душа хотят повысить эффективность своего существования в бренном статусе, пока есть возможность, и заведует этим спинной мозг, предоставив головному право культурно интерпретировать эти животные потребности. Западная финансовая благотворительность строилась на системе серьезного смягчения налогового пресса и отдельных социальных лифтов для благотворителей. Это сейчас она вошла в бытовую привычку, черту приличного и цивилизованного поведения.
Культура немилосердия — тоже культура, да простят меня те же за то же. Это социал-дарвинизм, расизм, евгеника, мальтузианство и прочие подходы, которые сегодня принято считать бесчеловечными и антигуманными.
Так вот, особой разницы между ними нет.
Культура — это групповое поведение, в котором объективные демографические, климатические и ресурсные факторы создают особое коммуникационное пространство для людей со свободным временем и ресурсами. Иногда, вследствие различного рода деградаций (в том числе несоответствия вызовам времени) или физического истребления административных элит гуманитарные элиты делают культуру нормативной моделью поведения. Тогда историки говорят об «эпохе Возрождения», «возвращении к истокам», хотя любой исток — это слабый ручеек, из которого массам и напиться-то невозможно, не говоря о его современном технологическом использовании.
Культура немилосердия — это зоологическое выживание. Но человек — сильно мутировавшее животное. Его ум, сколько бы его там не было на самом деле, подсказывает, что закапывать недогрызенную кость в укромном месте менее эффективно, чем найти работу, обеспечивающую тебя пропитанием. Но хаос в социальной культуре подсказывает, что рефлексии и сентиментальность в такой обстановке чреваты утратой конкурентного преимущества, и лучше быть живой собакой, чем дохлым львом. Умничание становится предметом насмешки, а мастера закапывания объедков — лидерами общественного мнения.
По-хорошему обеспечивает приоритет культуры милосердия само государство. Таким образом оно расплачивается перед общество за то, что монополизирует право на насилие. Да что греха таить, государство этим же приносит извинения народу за то, что пролило реки крови в процессе своего создания. Не бывает государств, под фундаментами которых не текли бы эти кровавые Стиксы и Леты. И напомню, что в греческой мифологии Стикс — река ужаса, а Лета — забвения. Поэтому столетия спустя все выглядит очень культурно. Это мы в начале пути. И наше государство само в ужасе, потому что постсоветские цивилизационные реки потекли вспять, и к сегодняшнему ужасу прямиком привело тотальное беспамятство. В эпоху гуманитарной катастрофы.
Это экзистенциальный, основополагающий вызов. Ответить на него можно лишь полной правдой. Откровенно говоря обо всем. Ведь весь наш протест (еще с диссидентских времен Левка Лукъяненка начиная), бунты, Майданы, наконец — восстание и продолжающаяся революция — были и есть против лжи. Нет ничего такого во время войны, чего нельзя было бы говорить друг другу. Это касается как журналистов, так и обычных людей. Напротив — слова, по каким-то причинам отложенные на завтра, могут быть произнесены уже только перед памятником. Важно — как именно это говорить. В способе коммуникации содержится не меньше информации, чем в содержании, а реагируют на форму быстрее, чем на содержание.
Возможно, миссия нашей страны как раз в этом и состоит — говорить правду, несмотря ни на что. Но как обычно, следует начинать с себя.
